Неточные совпадения
Уныние поглотило его: у него на сердце стояли слезы. Он
в эту минуту непритворно готов был бросить все, уйти
в пустыню, надеть изношенное платье, есть одно блюдо, как Кирилов, завеситься от жизни, как Софья, и мазать, мазать до
упаду, переделать Софью
в блудницу.
«Да, артист не должен пускать корней и привязываться безвозвратно, — мечтал он
в забытьи, как
в бреду. — Пусть он любит, страдает, платит все человеческие дани… но пусть никогда не
упадет под бременем их, но расторгнет эти узы, встанет бодр, бесстрастен, силен и творит: и
пустыню, и каменья, и наполнит их жизнью и покажет людям — как они живут, любят, страдают, блаженствуют и умирают… Зачем художник послан
в мир!..»
А кто знает имена многих и многих титулярных и надворных советников, коллежских асессоров, поручиков и майоров, которые каждый год ездят
в непроходимые
пустыни, к берегам Ледовитого моря,
спят при 40˚ мороза на снегу — и все это по казенной надобности?
Бывало, Агафья, вся
в черном, с темным платком на голове, с похудевшим, как воск прозрачным, но все еще прекрасным и выразительным лицом, сидит прямо и вяжет чулок; у ног ее, на маленьком креслице, сидит Лиза и тоже трудится над какой-нибудь работой или, важно поднявши светлые глазки, слушает, что рассказывает ей Агафья; а Агафья рассказывает ей не сказки: мерным и ровным голосом рассказывает она житие пречистой девы, житие отшельников, угодников божиих, святых мучениц; говорит она Лизе, как жили святые
в пустынях, как спасались, голод терпели и нужду, — и царей не боялись, Христа исповедовали; как им птицы небесные корм носили и звери их слушались; как на тех местах, где кровь их
падала, цветы вырастали.
Здесь был только зоологический Розанов, а был еще где-то другой, бесплотный Розанов, который летал то около детской кроватки с голубым ситцевым занавесом, то около постели, на которой
спала женщина с расходящимися бровями, дерзостью и эгоизмом на недурном, но искаженном злостью лице, то бродил по необъятной
пустыне, ловя какой-то неясный женский образ, возле которого ему хотелось
упасть, зарыдать, выплакать свое горе и, вставши по одному слову на ноги, начать наново жизнь сознательную, с бестрепетным концом
в пятом акте драмы.
— А как бы тебе сказать? — отвечал он, — пришед
в пустыню,
пал ниц перед господом вседержителем, пролиял пред ним печаль сердца моего, отрекся от соблазна мирского и стал инок… А посвящения правильного на мне нет.
Пришел он
в лес дремучий, темный, неисходимый,
пал на землю и возрыдал многими слезами:"О прекрасная мати-пустыня! прими мя грешного, прелестью плотскою яко проказою пораженного!
Когда
в наши руки
попадет, мы, пожалуй, и вылечим… если потребуется, мы на сорок лет
в пустыню выгоним…
Приехавши
в главный город края, мы остановились
в большом казенном доме,
в котором мы буквально терялись как
в пустыне (князь не имел семейства). Было раннее утро, и мне смертельно хотелось
спать, но он непременно желал, чтобы немедленно произошло официальное представление, и потому разослал во все концы гонцов с известием о своем прибытии. Через два часа залы дома уже были наполнены трепещущими чиновниками.
Калмыки
в течение одного года потеряли 100 000 человек, кои
пали жертвою меча или болезней и остались
в пустынях Азии
в пищу зверям или уведены
в плен и распроданы по отдаленным странам
в рабство.
— Она это… была всем дворянам-то… и всей прочей околичности… все равно что столп огненный,
в пустыне путеводящий, и медный змей, от
напастей спасающий.
Ему нужна
пустыня, лунная ночь; кругом
в палатках и под открытым небом
спят его голодные и больные, замученные тяжелыми переходами казаки, проводники, носильщики, доктор, священник, и не
спит только один он и, как Стенли, сидит на складном стуле и чувствует себя царем
пустыни и хозяином этих людей.
Увы! то пленники младые,
Утратив годы золотые,
В пустыне гор,
в глуши лесов,
Близ Терека
пасут уныло
Черкесов тучные стада,
Воспоминая то, что было,
И что не будет никогда!
Но, милая моя, самая суть, самый гвоздь легенды заключается
в том, что ровно через тысячу лет после того, как монах шел по
пустыне, мираж опять
попадет в земную атмосферу и покажется людям.
Целую неделю я гляжу на полосу бледного неба меж высокими берегами, на белые склоны с траурной каймой, на «
пади» (ущелья), таинственно выползающие откуда-то из тунгусских
пустынь на простор великой реки, на холодные туманы, которые тянутся без конца, свиваются, развертываются, теснятся на сжатых скалами поворотах и бесшумно втягиваются
в пасти ущелий, будто какая-то призрачная армия, расходящаяся на зимние квартиры.
— А вот как нас с тобой ограбят, так и услышишь, да поздно… Чудак! — прибавлял он, быстро впадая
в «сердце», — какая это есть сторона, не знаешь, что ли? Это тебе не Расея! Гора, да
падь, да полынья, да
пустыня… Самое гиблое место.
— Ведь если я пойду
в пустыню и крикну зверям: звери, вы слышали, во сколько оценили люди своего Иисуса, что сделают звери? Они вылезут из логовищ, они завоют от гнева, они забудут свой страх перед человеком и все придут сюда, чтобы сожрать вас! Если я скажу морю: море, ты знаешь, во сколько люди оценили своего Иисуса? Если я скажу горам: горы, вы знаете, во сколько люди оценили Иисуса? И море и горы оставят свои места, определенные извека, и придут сюда, и
упадут на головы ваши!
Так, вероятно,
в далекие, глухие времена, когда были пророки, когда меньше было мыслей и слов и молод был сам грозный закон, за смерть платящий смертью, и звери дружили с человеком, и молния протягивала ему руку — так
в те далекие и странные времена становился доступен смертям преступивший: его жалила пчела, и бодал остророгий бык, и камень ждал часа падения своего, чтобы раздробить непокрытую голову; и болезнь терзала его на виду у людей, как шакал терзает
падаль; и все стрелы, ломая свой полет, искали черного сердца и опущенных глаз; и реки меняли свое течение, подмывая песок у ног его, и сам владыка-океан бросал на землю свои косматые валы и ревом своим гнал его
в пустыню.
Но голос: «О путник, ты долее
спал;
Взгляни: лёг ты молод, а старцем восстал;
Уж пальма истлела, а кладез холодный
Иссяк и засохнул
в пустыне безводной,
Давно занесённый песками степей;
И кости белеют ослицы твоей».
Проснулся и он, властелин
пустыни, и медленными шагами выходит из зарослей, куда загнало его
в полдень солнце и где он после кровавого пира, утолив из ручья, жажду,
спал в тени до наступления ночи.
Каково же поэтому было удивление монахов, когда однажды ночью
в их ворота постучался человек, который оказался горожанином и самым обыкновенным грешником, любящим жизнь. Прежде чем попросить у настоятеля благословения и помолиться, этот человек потребовал вина и есть. На вопрос, как он
попал из города
в пустыню, он отвечал длинной охотничьей историей: пошел на охоту, выпил лишнее и заблудился. На предложение поступить
в монахи и спасти свою душу он ответил улыбкой и словами: «Я вам не товарищ».
В море потоп,
в пустыне звери,
в мире беды да
напасти!..
Материал для моей газеты «Сын Гостиного Двора» так и
падает мне
в руки, как некогда
падала с неба манна евреям, путешествовавшим
в пустыне.
И этот вопиющий голос не был голос
в пустыне: усастый Орест протащил своего Пилада [Орест и Пилад — имена двух верных друзей, ставшие нарицательными (греч. миф.).] сквозь щель едва отворенных ворот. Тут началась толкотня, писк, крик; некоторые с моста
попадали в воду.